Право в СССР — коллекция публикаций

Вводные замечания

«Погружение» в юридическую литературу СССР — это особый опыт познания. Особость такого эксперимента обращается в знание о том, как и при каких обстоятельствах формировалось отношение к праву и тем его институтам, которым посвящен данный сайт.

При работе с текстами важным представляется не только их «прочтение», но и способность «видеть», как и при помощи чего они были составлены — распознавать научную составляющую и отбрасывать за ненужностью атрибутику советскости: особое структурирование, приведенное к строгому, почти религиозному, канону; ритуализированное словоупотребление; нарочитость обращения к государственной идеологии; множественность отсылок к «классикам» идеологии «марксизма-ленинизма».

Советскость в текстах оформлялась вместе с трансформацией тоталитарного режима. В самом начале такой режим был поиском новых возможностей, натиском «нижних чинов» на плотно скрепленный пласт старой аристократии. На смену этому пришли страх и террор, место старой аристократии заняла новая. Напряжение, которое возникло в результате применения длящегося насилия и нагнетания страха, на завершающем этапе сменилось всеобщим лицемерием и безразличием. Каждый раз переход от одного этапа к другому происходил через кратковременное умягчение режима.

По мере того, как изменялся режим, советскость в текстах постепенно переставала быть частью содержательного, она становилась лишь формальным проявлением режима — идеологическим измышлением, пропагандистким штампом, бытописанием советского строя на фоне иной реальности и в отрыве от нее.

Сначала тексты представляли собой проявление сущностной приверженности господствующему учению — тому новому, что вызывало восторг и утешало возможностью преодоления прошлого. Они были исполнены безусловной убежденностью автора в истинности учения. Однако на полях текстов того времени еще оставалось место для иного мировоззрения. Это было временем формирования нового говорения, составления лексики советскости и способов ее употребления. Эмоциональная яркость текстов, революционная чувственность становятся оправданием отказа от прошлого, через них измышляется новый уклад в праве.

В последующем, массовый террор советского режима в отношении собственных граждан поселяет в обществе главное — страх. Рутинизация арестов, непредсказуемый выбор объектов репрессий, их повсеместность, очевидная и громкая надуманность (нелепость) обвинений, нарочитая жестокость наказаний сообщают о необходимости испытывать страх. Страх, и это главное, атомизирует членов общества, отделяет каждого от всех. Общество, вышедшее к осознанию себя сквозь разломы 1917 года, было низведено к состоянию «населения», через пренебрежение вождем лишено возможности определять свою судьбу. Отнятие воли через страх лишает способности видеть в других единомышленников. Источник страха становится единственным доступным смыслом, верованием, а тексты — искренним его толкованием. Искренность автора очерчивает ментальное одиночество, фиксирует боязнь утратить единственную связанность с миром, которую дает сплочение с господствующей идеей и вождем. Юридические тексты в этот период приобретают ритмику, образность и убежденность религиозного высказывания, которое каждый раз для подтверждения собственной истинности обращается к авторитету мессии.

Авторы создают и публикуют тексты в условиях, когда обыденным становится одновременность внезапного исчезновения одних коллег и карьерного роста других, ночного обыска у соседей и привычного течения следующего за этим дня. Быт одновременно наполняется предугадыванием ареста и построением планов на ближайший отпуск.

Третий период определила усталостность режима, заполнившего собой все области общественной и частной жизни. Цензура достигает наивысшего уровня проникновения — приобретает форму самоцензуры. Однако авторы приспособляются использовать усталостность режима для отхода от навязанного мировоззрения. Верование перестает быть связью с миром. На смену основанной на страхе искренности приходит отчужденное, расчетливое двоемыслие. Происходит переход к формальному использованию элементов идеологии в собственных, профессиональных, целях. Авторы приобретают навыки лишь подразумевать собственные смыслы и «оборачивать» подразумевание в идеологическую атрибутику. Смыслы профессионального суждения перестают быть связанными с ритуалом их оформления.

В этот период окончательно оформляется homo soveticus — «человек советский».

Работы, написанные в 1970–1980 годах, представляют собой особенный пример того, как действовала механика отчуждения. Авторы ловко и по любому поводу «оборачивали» содержательную часть текстов в перебор цитат и отсылок к «полным собраниям сочинений» Маркса, Энгельса, Ленина, решениям съездов партии, наставлениям наиболее значимого лица из руководства партии и государства. Употребление такой механики подразумевалось нахождением внутри тоталитарного режима. Оно было лишено научного смысла и связанности с текстом. Автор подчинял себя действию этой механики самой возможностью опубликования текста. Он действовал в рамках назначенного шаблона «советского ученого», «сотрудника НИИ», «преподавателя ВУЗа», «работника внешторга», ожидающего очередную длительную командировку за границу. Это было умолчанием (реализацией принципа «так надо»), самоцензурой и проявлением двоемыслия в ту самую пору, когда казалось, что всё это и есть «навсегда».

Манипулирование средствами «идеологической борьбы», их прилаживание к публичному высказыванию, было почти единственной возможностью подпадения под ритмику и обстоятельства тоталитарного государства, возможностью обустраивания карьеры и обретения благ, которые в рамках режима маркировали профессиональный и бытовой успех. Альтернативой тому был лишь отказ от советскости — уход во внутреннюю эмиграцию, как тогда казалось, также «навсегда».

Такая механика составления научных текстов с каждым ее употреблением воспроизводила и множила тоталитарный режим. Но умышленная отстраненность авторов от ее смыслов, идейная безучастность, тайная ирония, не выходившая в своем произнесении за пределы «кухонь» академических дач, квартир и общежитий, с каждым разом разрушали связанность материи. Если в период массовых репрессий тексты несли в себе высокую образность и религиозную приверженность идеологии, то во времена двоемыслия в них осталась лишь гиперболизация идеологических оборотов как инструмент создания выдуманной реальности. Власть, ее идеология, перестали быть объектом веры. Через безраличие или иронию советский человек приноровился держать вне пределов своих жизненных интересов государственную идеологию и  официальная пропаганду.

В 1980-е годы образовался явный парадокс: чем больше текст содержал идеологических штампов, тем дальше он отдалялся от этой идеологии, тем более очевидной становилась её вымышленность. Образовался особенный навык взаимодействия между автором и читателем того времени: первый делал вид, что всякие отсылки к идеологическим началам строго соответствуют его внутренним убеждениям, а вторые сохраняли безучастность к манипуляции и делали вид, что верят такой убежденности автора.

С падением тоталитарного режима авторы в одночасье и без какого-либо ущерба для содержания отказались от прежней механики составления текстов. Исчезло всё — и ритуалы цитирования «классиков», и отсылки к решениям партийных съездов, и упоминания о непреодолимом противостоянии систем. Единственным признаком трансформации оставался явный разрыв в цитировании. Работы, написанные в 1990–2000 годах, лишь в незначительной степени обращались к публикациям прежних лет.

Пусть это вступление, время, отданное его прочтению, умножит память о тех, кто однажды не пришел в свои рабочие кабинеты или университетские аудитории, память о тех, кто вне времени и навсегда будет смотреть на нас с фотографий расстрельных дел...

Записей: 82
Страницы: 1 2 3 4 5 → … последняя

Сортировка по автору | Сортировка по году